Христиа́н Иога́нн Ге́нрих Ге́йне (нем. Christian Johann Heinrich Heine; 1797 — 1856) — немецкий поэт, публицист и критик. Гейне считается последним поэтом «романтической эпохи» и одновременно её главой.

А ежели это было сказано всерьёз — все мы люди со слабостями, — то выражаем сожаление, что эти критики из-за деревьев не увидели леса.

Автор привыкает в конце концов к своей публике, точно она разумное существо.

Ангел, черт ли — я не знаю,
Но ведь именно у женщин
Никогда не знаешь толком,
Где в них ангел, где в них черт.

Ангелы называют это небесной отрадой, черти считают мучением ада, а люди называют это любовью.

Англичане рядом с итальянцами все, как один, напоминают статуи с отбитыми кончиками носов.

Ах! Это было так давно! Я был тогда молод и глуп. Теперь я стар и глуп.

Ах, когда обезьяны и все кенгуру
К христианству у нас обратятся,
То наверное Людвиг баварский у них
Будет главным патроном считаться.

Блещут маленькие звезды,
На прибрежье с тьмою споря.
Странны, тусклы и протяжны,
Голоса звучат из моря.

Север дует стужей лютой,
Пляшут гребни волн в тумане.
Так, взбухая, трубы пляшут,
Трубы прыгают в органе.

Хор языческих мелодий,
С кантом смешанный церковным,
Улетает в небо, к звездам,
Ближе к тайнам баснословным.

И уже, громадны, ярки,
Расплясавшись роем хмельным,
Будто солнца, бродят звезды
По пространствам беспредельным.

Вторя музыкой безумства
Моря жалобам сердитым,
Соловьи-светила мчатся
По сияющим орбитам.

В громе, в блеске все смешалось:
Неба высь и глубь морская,
В исполинское соитье —
В бурю сердце увлекая.

Бог простит мне глупости, которые я наговорил про него, как я моим противникам прощаю глупости, которые они писали против меня, хотя духовно они стояли настолько же ниже меня, насколько я стою ниже тебя, о Господи!

Большие ли глаза у парижанок? Кто знает? Мы не измеряем калибра пушки, которая убивает нас. Велик ли их рот? Кто знает, где у них кончается рот и где начинается улыбка?

Был то дьявол или ангел —
Я не знаю. Ведь у женщин
Не понять, где кончен ангел
И где дьявол начался.

В бутылках я вижу ужасы, которые будут порождены их содержимым; мне представляется, что передо мною склянки с уродцами, змеями и эмбрионами в естественнонаучном музее.

В искусстве форма все, материал ничего не стоит. Штауб берет за фрак, сшитый из собственного сукна, столько же, сколько за фрак, сшитый из сукна заказчика. Он говорит, что требует плату за фасон, материю же дарит.

В литературе, как и в жизни, каждый сын имеет своего отца, которого он, однако, не всегда знает или от которого он даже хотел бы отречься.

В пользу высоких качеств республики можно было бы привести то самое доказательство, которое Боккаччо приводит в пользу религии: она держится вопреки своим чиновникам.

В сущности, всё равно, за что умираешь; но если умираешь за что-нибудь любимое, то такая тёплая, преданная смерть лучше, чем холодная, неверная жизнь.

Ведь в моей отчизне подлость
Прогрессирует гигантски;
На венец из грязных лавров
Слишком много претендентов.

Так вчера еще ***
Первым подлецом считался,
Нынче по сравненью с***
Стал он унтер-подлецом.

Величие мира всегда находится в соответствии с величием духа, смотрящего на него. Добрый находит здесь на земле свой рай, злой имеет уже здесь свой ад.

Весь мир надорван по самой середине. А так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. В моем сердце прошла великая мировая трещина.

Видимое произведение гармонически выражает невидимую мысль, поэтому искусство жизни также является гармонией между поступками и нашим образом мыслей.

Во все времена негодяи старались маскировать свои гнусные поступки интересами религии, морали и патриотизма.

Вот то проклятье, которое губит умных людей, считающих себя умнее, чем целые народы, хоть опыт и подсказывает, что массы всегда судили правильно и если не целиком угадывали планы, то всё же угадывали намерения своих правителей. Народы все ведущи, всевидящи; глаз народа — глаз божий.

Все здоровые люди любят жизнь.

Вселюбивый, вселюбивый,
Нес любовь народам он,
И в награду был народом,
Как и принято, казнен. (О Христе)

Всякий имеет право быть глупым.

Вчера блеснуло счастье мне,
Сегодня изменило.
И женской верностью меня
Опять не одарило.

Они из любопытства все
Моей любви искали,
Но, в сердце заглянув мое,
Мгновенно убегали.

Одна бледнела уходя,
Другая усмехалась
И только ты мне бросила «прощай!»
И горько разрыдалась.

Где нет Любви, там нет истины… Глубочайшая истина рождается только из глубочайшей Любви.

Главная задача постановщика оперы — устроить так, что­бы музыка никому не мешала.

Глупец тот, кто пытается прикрыть собственное ничтожество заслугами своих предков.

Да, женщины опасны; но красивые не так опасны, как те, которые обладают умственными преимуществами более, чем физическими. Ибо первые привыкли к тому, чтобы мужчины ухаживали за ними, между тем, как последние идут навстречу самолюбию мужчин и, приманивая их лестью, добывают больше поклонников.

Да, крепко поспорил с кайзером я —
Во сне лишь, во сне, конечно.
С царями рискованно наяву
Беседовать чистосердечно!

Да, Париж обладает таким розоватым светом, который придает трагедиям веселый оттенок в глазах непосредственных зрителей, чтобы не омрачать им радость жизни. Даже те ужасы, которые приносишь с собой в собственном сердце, утрачивают в Париже свою устрашающую угрозу. Удивительным образом смягчаются страдания. В парижском воздухе раны заживают куда быстрее, чем где бы то ни было, в этом воздухе есть что-то столь же великодушное, сочувственное, приветливое, как и в самих парижанах.

Даже нехристям-евреям
Мы дадим права гражданства
И с любым другим животным
Уравним их пред законом.

Только танцы на базарах
Запретим еврейской расе,-
Но уж этого хочу я
Ради моего искусства.

Ибо нет у этой расы
Строгой пластики движений,
Чувства стиля, — их манеры
Публике испортят вкус.

Дети, — подумал я, — моложе нас, они еще помнят, как тоже были деревьями и птицами, и поэтому еще способны их понимать; мы же слишком стары, у нас слишком много забот, а голова забита юриспруденцией и плохими стихами.

Добродетельным всякий может быть в одиночку; для порока же всегда нужны двое.

Доброта лучше красоты.

Довольно! Пора уж забыть этот вздор,
Пора бы вернуться к расудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!

Расписаны были кулисы пестро.
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму.

И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая —
О боже, я раненый насмерть играл,
Гладьятора смерть представляя!

Думаю, однако, что всегда подозрительно, когда человек меняет взгляды и переходит на сторону господствующей власти, и что в этом случае он уж никак не может почитаться хорошим авторитетом.

Евреи несли Библию сквозь века как свое переносное отечество.

Едва на Дрейбан я свернул,
Взошла луна горделиво,
И я величавую деву узрел,
Высокогрудое диво.

Лицом кругла и кровь с молоком,
Глаза — что аквамарины!
Как розы щеки, как вишня рот,
А нос оттенка малины.

На голове полотняный колпак,-
Узорчатой вязью украшен.
Он возвышался подобно стеке,
Увенчанной тысячью башен.

Льняная туника вплоть до икр,
А икры — горные склоны;
Ноги, несущие мощный круп,-
Дорийские колонны.

В манерах крайняя простота,
Изящество светской свободы.
Сверхчеловеческий зад обличал
Созданье высшей природы.

Если бы евреев не стало, и Если бы кто-нибудь узнал, что где-то находится экземпляр представителей этого народа, он бы пропутешествовал хоть сотню часов, чтобы увидеть его и пожать ему руку.

Если в нас любовь живет, мы вечные.

Если мы отдаем некоторое предпочтение Гёте перед Шиллером, то лишь благодаря тому незначительному обстоятельству, что Гёте, ежели бы ему в его творениях потребовалось подробно изобразить такого поэта, был способен сочинить всего Фридриха Шиллера, со всеми его Разбойниками, Пикколомини, Луизами, Мариями и Девами.

Если стремишься к душевнoму пoкoю и удoвльствию, тoгдa веруй; Если стремишься знaть прaвду, тoгдa исследуй.

Если теперь явится Спаситель, то ему, чтобы с успехом обнародовать свое учение, уже не нужно будет подвергаться распятию… Он преспокойно напечатает его и объявит о книжке…

Если человек хочет застрелиться, он всегда имеет на то достаточные причины. Но знает ли он сам эти причины — это другой вопрос. До последней минуты мы разыгрываем с со­бою комедию. Умирая от зубной боли в сердце, мы жалуем­ся на зубную боль.

Есть вещи между землей и небом, которые не в состоянии понять не только наши философы, но и самые обыкновенные дураки.

Женщина — одновременно яблоко и змея.

Женщины имеют только одно средство делать нас счастливыми и тридцать тысяч средств — составлять наше несчастье.

Женщины творят историю, хотя история запоминает лишь имена мужчин.

Жизнь не цель и не средство. Жизнь — право.

За тучными коровами следуют тощие, за тощими — полное отсутствие говядины.

Затем он сыграл «Шествие па казнь» («La marche au supplice») Берлиоза, великолепный опус, который, если не ошибаюсь, был сочинен молодым музыкантом в утро своей свадьбы.

Змей, драконов безобразных,
Монстров, пышущих огнём,
Вот каких уродов разных
Мы, поэты, создаём.

Из Кёльна в семь сорок пять утра
Я снова пустился в дорогу.
Мы в Гаген прибыли около трех.
Теперь — закусим немного!

Накрыли. Весь старонемецкий стол
Найдется здесь, вероятно,
Сердечный привет тебе, свежий салат,
Как пахнешь ты ароматно!

Каштаны с подливкой в капустных листах,
Я в детстве любил не вас ли?
Здорово, моя родная треска.
Как мудро ты плаваешь в масле!

Кто к чувству способен, тому всегда
Аромат его родины дорог.
Я очень люблю копченую сельдь,
И яйца, и жирный творог.

Как бойко плясала в жиру колбаса!
А эти дрозды-милашки.
Амурчики в муссе, хихикали мне,
Лукавые строя мордашки.

«Здорово, земляк! — щебетали они.
-Ты где же так долго носился?
Уж верно, ты в чужой стороне
С чужою птицей водился?»

Стояла гусыня на столе,
Добродушно-простая особа.
Быть может, она любила меня,
Когда мы были молоды оба.

Она, подмигнув значительно мне,
Так нежно, так грустно смотрела!
Она обладала красивой душой,
Но у ней было жесткое тело.

И вот наконец поросенка внесли,
Он выглядел очень мило, —
Доныне лавровым листом у нас
Венчают свиные рыла!

Илиада, Платон, Марафонская битва, Моисей, Венера Медицейская, Страсбургский собор, французская революция, Гегель, пароходы и т.д. — все это отдельные удачные мысли в творческом сне Бога. Но настанет час, и Бог проснется, протрет заспанные глаза, усмехнется — и наш мир растает без следа, да он, пожалуй, и не существовал вовсе.

Каждый человек — это мир, который с ним рождается и с ним умирает; под всякой могильной плитой лежит всемирная история.

Как великий художник, природа умеет и с небольшими средствами достигать великих эффектов.

Как низко ты поступила,
Я скрыл от людей не случайно.
Я вышел в море и рыбам открыл,
Что перечувствовал тайно.

Ведь люди доброе имя твоё
Совсем опозорить могли бы.
Но пусть и стыд, и низость твою
Узнают хоть волны и рыбы.

Какая ужасная болезнь – любовь к женщине! Тут не помогает никакая прививка. Очень разумные и опытные врачи рекомендуют перемену мест и полагают, что с удалением от чародейки рассеиваются и чары. Гомеопатический принцип, согласно которому от женщины нас излечивает женщина, пожалуй, более всего подтверждается опытом.

Карлик, стоящий на плечах великана, может, конечно, видеть дальше, чем сам великан, особенно, если наденет очки; но для возвышенного кругозора недостает ему высокого чувства исполинского сердца.

Книжица была прескверно отпечатана, и боюсь, что уже по одному этому изложенное в ней вероучение должно производить на детские души впечатление унылых прописных истин; мне также ужасно не понравилось, что таблица умножения, которая едва ли особенно вяжется с учением о пресвятой троице, — ведь единожды один всегда будет один, а не три, — напечатана тут же, на последней страничке, и с ранних лет толкает детей на преждевременные греховные сомнения. Мы, пруссаки, гораздо разумнее, и при всем рвении, с каким мы стремимся обращать на путь истины тех людей, которые хорошо умеют считать, все же остерегаемся печатать таблицу Умножения после катехизиса.

Когда глаза критика отуманены слезами, его мнение не имеет значения.

Когда уходят герои, на арену выходят клоуны.

Кого ты здесь ищешь? Веселых гуляк,
Встречавшихся в этом квартале?
Друзей, что бродили с тобой по ночам
И о прекрасном мечтали?

Их гидра стоглавая — жизнь — унесла,
Рассеяла шумное племя.
Тебе не найти ни старых подруг,
Ни доброе старое время.

Тебе не найти ароматных цветов,
Пленявших сердце когда-то,
Их было здесь много, но вихрь налетел,
Сорвал их — и нет им возврата.

Увяли, осыпались, отцвели,-
Ты молодость ищешь напрасно.
Мой друг, таков удел на земле
Всего, что светло и прекрасно».

Король! Я желаю тебе добра,
Послушай благого совета:
Как хочешь, мертвых поэтов славь,
Но бойся живого ноэта!

Берегись, не тронь живого певца!
Слова его — меч и пламя.
Страшней, чем им же созданный Зевс
Разит он своими громами.

И старых и новых богов оскорбляй,
Всех жителей горнего света
С великим Иеговой во главе, –
Не оскорбляй лишь поэта.

Конечно, боги карают того,
Кто был в этой жизни греховен,
Огонь в аду нестерпимо горяч,
И серой смердит от жаровен, –

Но надо усердно молиться святым:
Раскрой карманы пошире,
И жертвы на церковь доставят тебе
Прощенье в загробном мире.

Когда ж на суд низойдет Христос
И рухнут врата преисподней,
Иной пройдоха улизнет,
Спасаясь от кары господней.

Но есть и другая геенна. Никто
Огня не смирит рокового!
Там бесполезны и ложь и мольба,
Бессильно прощенье Христово.

Ты знаешь грозный Дантов ад,
Звенящие гневом терцины?
Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.

Над буйно поющим пламенем строф
Не властен никто во вселенной.
Так берегись! Иль в огонь мы тебя
Низвергнем рукой дерзновенной.

Кто глуп не бывал, хоть в начале житья, тот мудрым не будет во веки.

Кто имеет много благ,
Тем, глядишь, ещё дается.
Кто лишь малым наделен,
Тот с последним расстается.

А уж если гол и бос,
Лучше саван шей заранее.
Тот имеет право жить,
У кого звенит в кармане.

Легко прощать врагов, когда не имеешь достаточно ума, чтобы вредить им, и легко быть целомудренному человеку с прыщеватым носом.

Лессинг говорит: «Если Рафаэлю отрезать руки, он все же останется живописцем». Точно так же мы могли бы сказать: «Если господину** отрезать голову, он все же остался бы живописцем», — он продолжал бы писать и без головы, и никто бы не заметил, что головы у него и вовсе нет.

Любовь — это зубная боль в сердце.

Любовь! Это самая возвышенная и победоносная из всех страстей! Но ее всепокоряющая сила заключается в безграничном великодушии, в почти сверхчувственном бескорыстии.

Люди, ничем не примечательные, конечно, правы, проповедуя скромность. Им так легко осуществлять эту добродетель.

Милосердная природа никогда до конца не обездоливает своих созданий, и, лишив англичан всего, что прекрасно и мило, не наделив их голосом, чтобы петь, чувствами, чтобы наслаждаться, и снабдив их вместо человеческой души разве только кожаными мехами для портера, – она взамен всего уделила им большой ломоть гражданской свободы, талант комфортабельно устраивать домашний быт и Вильяма Шекспира.

Миссия немцев в Париже — уберечь меня от тоски по родине.

Мне другом каждый был в те дни: Со мной по-братски все они Делились моей котлетой, Моей последней монетой.

Мои ощущенья в этот миг
Нельзя передать словами.
Клянусь, я вовеки забыть не смогу
Часы, проведенные с вами.

Молчание — английский способ беседовать.

Моя богиня, — ответил я, –
В глубинах сердца людского
Спят разные мысли, и часто они
Встают из тьмы без зова.

Казалось, все шло у меня хорошо,
Но сердце не знало жизни.
В нем глухо день ото дня росла
Тоска по далекой отчизне.

Отрадный воздух французской земли
Мне стал тяжел и душен.
Хоть на мгновенье стесненной груди
Был ветер Германии нужен.

Мне трубок немецких грезился дым
И запах торфа и пива;
В предчувствии почвы немецкой нога
Дрожала нетерпеливо.

Мудрецы придумывают мудрые мысли, а глупцы распространяют их.

Мудрые люди обдумывают свои мысли, глупые — их провозглашают.

Музыка свадебного шествия всегда напоминает мне военный марш перед битвой.

Мы должны прощать наших врагов, но не прежде, чем их повесят.

Мы не властители, а слуги слова.

Мы понимаем развалины не ранее, чем сами становимся развалинами.

На пустынный берег моря
Ночь легла. Шумит прибой.
Месяц выглянул, и робко
Шепчут волны меж собой:

«Этот странный незнакомец —
Что он, глуп или влюблен?
То ликует и смеется,
То грустит и плачет он».

И лукаво улыбаясь,
Молвит месяц им в ответ:
«Он и глупый, и влюбленный,
И к тому же он поэт».

Награди тебя небо, добрый народ,
Твои посевы утроив!
Спаси от войны и от славы тебя,
От подвигов и героев!

Господь помогай твоим сыновьям
Сдавать успешно экзамен.
Пошли твоим дочкам добрых мужей
И деток хороших, — amen!

Нам был предписан патриотизм, и мы стали патриотами, ибо мы делаем все, что нам приказывают наши государи.

Наполеон не из того дерева, из которого делают королей: он из того мрамора, из которого делают богов.

Начиная с Исхода, Свобода всегда говорила с еврейским акцентом.

Наше лето — только выкрашенная в зеленый цвет зима.

Не будь у меня жены и попугая, я бы давно покончил с собой.

Не занятый делом человек никогда не может насладиться полным счастьем, на лице бездельника вы всегда найдёте отпечаток недовольства и апатии.

Не мы хватаем идею, идея хватает и гонит нас на арену, чтобы мы, как невольники-гладиаторы, сражались за нее. Так бывает со всяким истинным трибуном или апостолом.

Небо серо и дождливо,
Город жалкий, безобразный,
Равнодушно и сонливо
Отраженный Эльбой грязной.

Всё — как прежде. Глупость та же,
Те же люди с постной миной.
Всюду ханжество на страже
С той же спесью петушиной.

Юг мой! Я зачах в разлуке
С небом солнечным, с богами,
В этой сырости и скуке,
В человеческом бедламе.

Некоторые люди воображают, будто они совершенно точно знают птицу, если видели яйцо, из которого она вылупилась.

Немецкий язык в сущности богат, но в немецкой разговорной речи мы пользуемся только десятой долей этого богатства; таким образом, фактически мы бедны словом. Французский язык в сущности беден, но французы умеют использовать все, что в нем имеется, в интересах разговорной речи, и поэтому они на деле богаты словом.

Нет у мудрых звёзд желанья
Разделить с людьми страданья,
Позабыть, как род людской,
Свет и счастья, жизнь, покой.

Нет желанья вязнуть в тине,
Погибать, как мы, в трясине
Или жить в помойной яме,
Полной смрадными червями.

Их приют — в лазури тихой
Над земной неразберихой,
Над враждой, нуждой и смертью,
Над проклятой коловертью.

Сострадания полны,
Молча смотрят с вышины,
И слезинка золотая
Наземь падает, блистая.

Фридрих Кристиан Хеббель (также Геббель, нем. Friedrich Hebbel; 1813 — 1863) — крупнейший немецкий драматург в период между Шиллером и Гофмансталем.

Библия не может быть делом Всевышнего уже потому, что Он слишком лестно отзывается там о себе и слишком плохо о человеке. Но, может быть, это как раз и доказывает, что Он ее Автор?

Болезни, которые сопровождают взросление человечества, называют революцией.

В жизни ничего наверстать невозможно — эту истину каждый должен усвоить как можно раньше.

Вот каковы мужчины! Они больше стыдятся своих слез, чем своих грехов! Почему не показать сжатый кулак? Но плачущие глаза — нет!

Истории безразлично, как происходят события. Она встает на сторону тех, кто творит великие дела и достигает великих целей.

Когда человек краснеет, начинается его более благородное «я».

Кто начинает с того, что всем верит, кончает тем, что каждого считает плутом.

Наверняка лучше быть угловатым Нечто, чем круглым Ничем.

Невелика радость подниматься все выше, если по-прежнему остаешься на лестнице.

Повторное чтение уже прочитанных книг — самый надежный пробный камень образованности.

Скупец изнуряет себя недоеданием, а мот — ненасытностью.

Тот, кто лечится по медицинскому справочнику, рискует умереть от опечатки.

Человеку подвластно все, кроме его сердца.

Моханда́с Карамча́нд «Маха́тма» Га́нди (англ. Mohandas Karamchand «Mahatma» Gandhi; 1869 — 1948) — один из руководителей и идеологов движения за независимость Индии от Великобритании.

Бесстрашие обязательно для развития других благородных качеств. Разве можно без мужества искать истину или заботливо хранить любовь?

Богу угодно качество нашего труда, а не его количество.

Величие и моральный прогресс нации можно измерить тем, как эта нация относится к животным.

Давайте уважать наших противников за ту же честность побуждений, на которую мы претендуем сами.

Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить презреннейшее создание — самого себя. И человек,. стремящийся к этому, не может позволить себе устраниться от какой бы то ни было сферы жизни.

Думать, что половой акт — самостоятельная функция, в такой же степени необходимая, как сон и еда, по-моему, есть величайшее невежество.

Если мы хотим достичь настоящего мира во всем мире, то начинать надо с детей.

Знания в области религии в отличие от опыта кажутся пустяком в моменты испытаний.

Как только поверишь в то, что достиг идеала, дальнейшее развитие приостанавливается и начинается движение вспять.

Маленькое тело, обусловленное духом и воодушевленное неугасимой верой в свою миссию, может изменять ход истории.

Мой патриотизм — это не замыкание на одной нации; он всеобъемлющ, и я готов отказаться от такого патриотизма, который строит благополучие одной нации на эксплуатации других.

Мы не знаем, что лучше — жить или умереть. Поэтому нам не следует ни чрезмерно восхищаться жизнью, не трепетать при мысли о смерти. Мы должны одинаково относиться к ним обоим. Это идеальный вариант.

Надо знать, когда действовать и когда воздержаться от поступков. Действие и бездействие в этих обстоятельствах сродни и отнюдь не противоречат друг другу.

Нас погубят — политика без принципов, удовольствия без совести, богатство без работы, знание без характера, бизнес без морали, наука без человечности и молитва без жертвы.

Не может быть двух мнений по поводу того факта, что человеком должен руководить разум, а не стремление к богатству.

Нет, сказанное с глубокой убежденностью, лучше, чем Да, сказанное только для того, чтобы обрадовать или, хуже того, чтобы избежать проблем.

Открытое разногласие — часто — признак движения вперёд.

Принцип «око за око» сделает весь мир слепым.

Скверная привычка утверждать, что другие мыслят неправильно, а мы — правильно и что те, кто придерживается иных с нами взглядов, — враги отечества.

Сначала они тебя не замечают, потом смеются над тобой, затем борются с тобой. А потом ты побеждаешь.

Трус не способен проявлять любовь, это прерогатива храброго.

У Бога нет религии.

Хвала не может укрепить добродетель. О добре, творимом человеком, лучше всего умолчать. Следовать доброму примеру — вот самая искренняя похвала.

Цивилизация в подлинном смысле слова состоит не в умножении потребностей, а в свободном и хорошо продуманном ограничении своих желаний.

Человек и его поступок — вещи разные. В то время как хороший поступок заслуживает одобрения, а дурной — осуждения, человек, независимо от того, хороший или дурной поступок он совершил, всегда достоин либо уважения, либо cocтрадания.

Я не желаю, чтобы мой дом был обнесен со всех сторон стеной и чтобы мои окна были наглухо заколочены: я хочу, чтобы культура всех стран свободно проникала в мой дом. Но я не желаю, чтобы меня сбили с ног.

Алекса́ндр Арка́дьевич Га́лич (настоящая фамилия Ги́нзбург; 1918 — 1977) — советский поэт, сценарист, драматург, прозаик, автор и исполнитель собственных песен. «Галич» — литературный псевдоним.

Вот как просто попасть в богачи,
Вот как просто попасть в первачи,
Вот как просто попасть — в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!

Есть только две породы мужей — те, которые боятся своих жен, и те, которые скрывают, что они их боятся! Правило без исключений!

За чужую печаль и за чье-то незваное детство
Нам воздастся огнем и мечом, и позором вранья.
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.

Мы со сцены ушли, но еще продолжается действо.
Наши роли суфлер дочитает, ухмылку тая.
Возвращается вечером ветер на круги своя,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться.

Мы проспали беду, промотали чужое наследство.
Жизнь подходит к концу — и опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья.
Продолжается детство без нас, продолжается детство,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.

И все-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дураком, паяцем,
И ночью, и днем твержу об одном —
Не надо, люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет:»Я знаю, как надо!»
Кто скажет:»Идите, люди, за мной,
Я вас научу, как надо!»

И, рассыпавшись мелким бесом,
И поклявшись вам всем в любви,
Он пройдет по земле железом
И затопит ее в крови.
И наврет он такие враки,
И такой наплетет рассказ,
Что не раз тот рассказ в бараке
Вы помяните в горький час.
Слезы крови не солонее,
Дорогой товар, даровой!
Прет история — Саломея
С Иоанновой головой.
Земля — зола и вода — смола,
И некуда, вроде, податься,
Неисповедимы дороги зла,
Но не надо, люди, бояться!
Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,
Не бойтесь пекла и ада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет:»Я знаю, как надо!»

Когда собьет меня машина,
Сержант напишет протокол,
И представительный мужчина
Тот протокол положит в стол.

Другой мужчина — ниже чином,
Взяв у начальства протокол,
Прочтет его в молчаньи чинном…
Прочтет его в молчаньи чинном
И пододвинет дырокол!

И продырявив лист по краю,
Он скажет: «счастья в мире нет —
Покойник пел, а я играю…
Покойник пел, а я играю, —
Могли б составить с ним дуэт!»

Мело, мело по всей земле, во все пределы.
Свеча горела на столе, свеча горела…
Нет, никакая не свеча —
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал —
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу —
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
— За что? Кого там?
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы — поименно! — вспомним всех,
Кто поднял руку!..

Нет, презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбраны, те и судьи?!
Я не выбран, но я судья!

От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась…
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств.

Послушайте, молодой и гордый человек, моя специальность — починять человеческие головы, но никогда в жизни я не был так близок к обратному процессу.

Сердце, молчи…
В снежной ночи
В поиск опасный
Уходит разведка.

С песней в пути
Легче идти.
Только разведка в пути не поёт,
Ты уж прости…

Где-то сквозь снег
Песни и смех.
Здесь лишь гудит
Новогодняя вьюга.

В мирном краю
Тех, кто в бою,
Вспомни и тихо пропой про себя
Песню мою…

Ты можешь найти на улице копейку
И купить коробок спичек,
Ты можешь найти две копейки
И позвонить кому-нибудь из автомата,
Ну, а если звонить тебе некому,
Так зачем тебе две копейки?
Не покупать же на две копейки
Два коробка спичек!

А можно вообще обойтись без спичек,
А просто прикурить у прохожего,
И заговорить с этим прохожим,
И познакомиться с этим прохожим
И он даст тебе номер своего телефона,
Чтоб ты позвонил ему из автомата…
Ну как же ты сможешь позвонить ему из автомата
Если у тебя нет двух копеек?!

Так что лучше уж не прикуривать у прохожего,
Лучше просто купить коробок спичек,
Впрочем, и для этого сначала нужно
Найти на улице одну копейку…

Влади́мир Семёнович Высо́цкий (1938 — 1980) — советский поэт, актёр и автор-исполнитель песен, автор прозаических произведений. Лауреат Государственной премии СССР (1987, посмертно).

А в ответ мне «Видать был ты долго в пути
И людей позабыл, мы всегда так живем.
Тpаву кушаем, век на щавеле
Скисли душами, опрыщавели.
Да еще вином много тешились
Разоряли дом, дрались, вешались.

Бог создал человека,
Как пробный манекен.

Возвращаются все — кроме лучших друзей, 
Кроме самых любимых и преданных женщин. 
Возвращаются все — кроме тех, кто нужней…

Даже падать свободно нельзя, 
Потому что мы падаем не в пустоте.

Для пуль все досягаемы,-
Ни черта нет, ни бога им…

Если ты ругаешь даже тихих 
Или ссоришься — 
Знай, что эти люди — тоже психи, — 
Ох, напорешься!

Зачем мне быть душою общества, 
Когда души в нем вовсе нет!

И во веки веков, и во все времена
Трус, предатель — всегда презираем,
Враг есть враг, и война всё равно есть война,
И темница тесна, и свобода одна —
И всегда на нее уповаем.

И ни церковь, и ни кабак —
Ничего не свято!
Нет, ребята, всё не так,
Всё не так, ребята!

Какие странные дела…
У нас в России лепятся!

Купола в России кроют чистым золотом —
Чтобы чаще Господь замечал.

Маски равнодушья у иных — 
Защита от плевков и от пощечин.

Может лучше про реактор,
Про любимый лунный трактор?

Мы — сыновья своих отцов,
Но блудные мы сыновья.

Мы успели: в гости к Богу
Не бывает опозданий.
Так что ж там ангелы поют
Такими злыми голосами?!

Нас всегда заменяют другими,
Чтобы мы не мешали вранью.

Наше время иное, лихое, но счастье как встарь, ищи!
И в погоню летим мы за ним, убегающим вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей
На скаку не заметив, что рядом — товарищей нет.

Не страшно без оружия — зубастой барракуде,
Большой и без оружия — большой, нам в утешенье,-
А маленькие люди — без оружия не люди:
Все маленькие люди без оружия — мишени.

Но даже светлые умы 
Все размещают между строк: 
У них расчет на долгий срок…

Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев —
Во все века сжигали люди на кострах.

Потому что любовь — это вечно любовь
Даже в будущем вашем далеком.

Пусть нет звезды тусклее, чем у них, — 
Уверенно дотянут до кончины — 
Скрываясь за отчаянных и злых, 
Последний ряд оставив для других — 
Умеренные люди середины.

Слова бегут, им тесно — ну и что же! 
Ты никогда не бойся опоздать. 
Их много — слов, но все же если можешь 
Скажи, когда не можешь не сказать.

Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.

Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили: — зачем? Он в ответ,
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.
Пророчество папашино не слушал Витька с корешом:
Из коридора нашего в тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком, припрешь к стене — откажется
Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется.

Суета всех сует — всё равно суета.

Тишина, только чайки, как молнии 
Пустотой мы их кормим из рук 
Но наградою нам за Безмолвие 
Обязательно будет Звук.

Тот, кто руль и вёсла бросит,
Тех Нелёгкая заносит —
Так уж водится!

У братских могил нет заплаканных вдов 
Сюда ходят люди покрепче, 
На братских могилах не ставят крестов… 
Но разве от этого легче?

Утро вечера мудренее, но и в вечере что-то есть.

Это не горе —
Если болит нога.

Я думаю — ученые наврали, — 
Прокол у них в теории, порез: 
Развитие идет не по спирали, 
А вкривь и вкось, вразнос, наперерез.

Я не люблю любое время года, 
Когда веселых песен не пою.

Ясновидцев — впрочем, как и очевидцев 
Во все века сжигали люди на кострах.

Вольте́р (фр. Voltaire; 1694 — 1778; имя при рождении Франсуа-Мари Аруэ, фр. François Marie Arouet) — один из крупнейших французских философов-просветителей XVIII века: поэт, прозаик, сатирик, трагик, историк, публицист.

Бурная ревность совершает больше преступлений, чем корысть и честолюбие.

Великие горести оказываются всегда плодом необузданного корыстолюбия.

Величайшие распри производят меньше преступлений, чем религиозный фанатизм.

Внеобщественный человек не может иметь морали.

Все почести этого мира не стоят одного хорошего друга.

Всякое желание есть зачаток новой скорби.

Главное — ладить с самим собой.

Глуп тот человек, который остается всегда неизменным.

Для великих дел необходимо неутомимое постоянство.

Добродетель и порок, моральное добро и зло — во всех странах определяются тем, полезно или вредно данное явление для общества.

Если люди долго спорят, то это доказывает, что то, о чем они спорят, неясно для них самих.

Зависть — яд для сердца.

Знать много языков — значит иметь много ключей к одному замку.

К живым следует относиться доброжелательно, о мертвых же нужно говорить только правду.

Книги на злобу дня умирают вместе со злободневностью.

Кто прощает преступление, становится его сообщником.

Лучшее — враг хорошего.

Любовь — самая сильная из всех страстей, потому что она одновременно завладевает головою, сердцем и телом.

Люди никогда не испытывают угрызений совести от поступков, ставших у них обычаем.

Моя любовь к отечеству не заставляет меня закрывать глаза на заслуги иностранцев. Напротив, чем более я люблю отечество, тем более и стремлюсь обогатить мою страну сокровищами, извлеченными не из его недр.

Мы никогда не живем, мы лишь надеемся, что будем жить.

Надежда выздороветь — половина выздоровления.

Не все, что является фактом, заслуживает того, чтобы быть описанным.

Нет ничего продолжительнее времени, так как оно мера вечности; нет ничего короче его, так как его недостает для всех наших начинаний. Все люди пренебрегают им, все сожалеют о его утрате.

Ни на что не годится тот, кто годится только для самого себя.

Никогда не бывает больших дел без больших трудностей.

Объясненная шутка перестает быть шуткой.

Откапывая ошибки, теряют время, которое, быть может, употребили бы на открытие истин.

Пользуйтесь, но не злоупотребляйте — таково правило мудрости. Ни воздержание, ни излишества не дают счастья.

Прекрасная мысль теряет всю свою цену, если дурно выражена, а если повторяется, то наводит на нас скуку.

Признательность не всегда красноречива.

С летами все страсти умирают; только себялюбие никогда не умирает.

Самолюбие есть надутый воздухом шар, из которого вырываются бури, когда его прокалывают.

Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от законов.

Слабость с обеих сторон — такова, как известно, особенность всех ссор.

Способ нагнать скуку состоит в том, чтобы говорить решительно все.

Старый поэт, старый любовник, старый певец и старый конь никуда не годятся.

Суди о человеке больше по его вопросам, чем по его ответам.

Счастье есть лишь мечта, а горе реально.

Теории подобны мышам: они проходят через девять дыр и застревают в десятой.

Торжество разума заключается в том, чтобы уживаться с людьми, не имеющими его.

Труд часто является отцом удовольствия.

Удовольствие есть предмет, долг и цель всех разумных существ.

Человек должен мечтать, чтобы видеть смысл жизни.

Человек родится, чтобы жить в судорогах беспокойства.

Чем более читаете, не размышляя, тем более уверяетесь, что много знаете, а чем более размышляете, читая, тем яснее видите, что знаете еще очень мало.

Честь — это бриллиант на руке у добродетели.

Читая в первый раз хорошую книгу, мы испытываем то же чувство, как при приобретении нового друга. Вновь прочитать уже читанную книгу — значит вновь увидеть старого друга.

Чтобы добиться успеха в этом мире, недостаточно быть просто глупым, нужно еще иметь хорошие манеры.

В области наблюдательных и опытных наук — в исследовании конкретной реальной природы — натуралист должен — иначе он не может научно работать — принимать реальность мира, им изучаемого, как таковую… Реальность мира есть аксиома научной работы. Ученый вносит здесь лишь поправки, не нарушающие этого основного положения, без которого не может быть научной работы.

Вид Homo sapiens — вовсе не вершина эволюции, и человек будущего будет резко отличаться от современного, и «структуры мозга будут изменены по существу».

Воспитывать не значит только выкармливать и вынянчивать, но и дать направление сердцу и уму, — а для этого разве не нужно со стороны матери характера, науки, развития, доступности ко всем человеческим интересам?.

Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации ученых или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов… Истина нередко в большем объеме открыта этим научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли. Конечно, не все группы и лица, стоящие в стороне от научного мировоззрения, обладают этим великим прозрением будущего человеческой мысли, а лишь некоторые, немногие. Но настоящие люди с максимальным для данного времени истинным научным мировоззрением всегда находятся среди них, среди групп и лиц, стоящих в стороне, среди научных еретиков, а не среди представителей господствующего научного мировоззрения. Отличить их от заблуждающихся не суждено современникам.

Дела идут всё хуже, власть глупеет на глазах, при непрерывной смене функционеров уровень каждого следующего призыва всё ниже.

Истина нередко в большем объёме открыта научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли.

Как правильно сказал некогда Гёте — в науке мы можем знать только, как произошло что-нибудь, а не почему и для чего.

Материальная, реально непрерывная связанность человечества, его культуры неуклонно и быстро углубляется и усиливается. Общение становится все интенсивнее, разнообразнее и постояннее.

Настоящая душевная жизнь, настоящая идейная сторона жизни состоит именно в использовании лучших сторон и тела, и духа.

Научная гипотеза всегда выходит за пределы фактов, послуживших основой для ее построения.

Нельзя отложить заботу о великом и вечном на то время, когда будет достигнута для всех возможность удовлетворения своих элементарных нужд. Иначе будет поздно. Мы дадим материальные блага в руки людей, идеалом которых будет «хлеба и зрелищ».

Первое место в моей жизни занимало и занимает научное искание, научная работа, свободная научная мысль и творческое искание правды личностью.

Пора избавиться от узкого христианского деления на дух и тело. Настоящая душевная жизнь, настоящая идейная сторона жизни состоит именно в использовании лучших сторон и тела, и духа.

Сложным и кружным путем развивается научная истина, и далеко не всё научное мировоззрение служит её выражением.

Трудна, упорна и неверна, благодаря возможности ошибок, бывает борьба научного миросозерцания с чуждыми ему концепциями философии или религии, даже при явном их противоречии с научно-господствующими представлениями. Ибо философия и религия тесно связаны с теми более глубокими, чем логика, силами человеческой души, влияние которых могущественно сказывается на восприятии логических выводов, на их понимании.

Чрезвычайно характерно для всего живого то, что химические элементы, раз попавшие в его циклы, почти из них не выходят, в них остаются вечно.

Я думаю, что религия имеет колоссальное будущее, но формы ее еще не найдены.

Жюль Габриэ́ль Верн (фр. Jules Gabriel Verne; 1828 — 1905) — французский географ и писатель, классик приключенческой литературы, один из основоположников научной фантастики. Член Французского Географического общества.

Spiro spero (лат.- «Пока дышу — надеюсь».)

А ведь вы, оказывается, человек с сердцем! – заметил генерал. – Иногда, – просто ответил Филеас Фогг. – Когда у меня есть время.

А как же с возвращением? — С возвращением? Ты думаешь о возвращении, когда мы еще не достигли цели!

А что, если случайно этот дюгонь последний в своём роде? — серьёзно спросил Консель. — Не следует ли его поберечь в интересах науки? — Всё может быть, — отвечал канадец, — но в интересах кулинарии следует за ним поохотиться.

Ах, друзья мои, друзья! Подумайте только: отправиться в Индию и очутиться в Чили, учить испанский язык, а говорить на португальском!.. Нет, это уже слишком! Если так пойдет и дальше, то в один прекрасный день я, вместо того чтобы выбросить в окно сигарету, выброшусь сам.

Ах, сударь! Aures habent et non audient — это свойственно всем временам. (лат. «Имеют уши — и не слышат».)

Большим птицам свойственно летать с величественным спокойствием, в то время как насекомым, чтобы удержаться в воздухе, нужны тысячи взмахов крыльев в секунду.

Бывают обстоятельства, при которых человек бессилен бороться, когда неистовую стихию может побороть лишь другая стихия.

В конечном счёте полиция осталась такой, какой она была и какой она пребудет вовеки в нашем лучшем из миров, который не только не достиг совершенства, но и никогда его не достигнет.

В мире ученых сколько угодно завистников, и многие захотели бы предпринять путешествие, о котором они должны узнать лишь после нашего возвращения.

В том, что природа творит чудеса, нет ничего удивительного, но увидеть своими глазами нечто чудесное, сверхъестественное и притом созданное человеческим гением, — тут есть над чем задуматься!

В этом мире не так уж много людей, кого жизнь сумела сделать философами.

Взгляните-ка на океан, разве это не живое существо? Порою гневное, порою нежное! Ночью он спал как и мы, и вот просыпается в добром расположении духа после покойного сна!

Возраст, недомогание, заботы — все это приковывает к дому.

Вот так нападение! – проговорил Джо. – Сначала, Самуэль, мы думали, что тебя осаждают негры, – прибавил Кеннеди. – К счастью, это были только обезьяны, – ответил Фергюссон. – Издали разница не велика. – Да и вблизи не так уж велика.

Всё вспоминает прошлое. Все мы так! Что прошло, то стало милым.

Всё, что человек способен представить в воображении, другие сумеют претворить в жизнь.

Вся жизнь на Земле заключена в одном мне, только мое сердце бьется в этом безлюдном мире.

Всякое честолюбие должно иметь свои пределы. Нельзя бороться против невозможного.

Гиппопотамы и слоны в Америке также неуместны, как честные люди в бенгуэллской каторжной тюрьме.

Говорят, что у узника всегда есть шансы убежать от стерегущего его тюремщика. И в самом деле, для узника успех всегда важнее, чем для тюремщика. Тюремщик может забыть, что он поставлен стеречь, — узник не может забыть, что его стерегут. Узник чаще думает о побеге, чем его страж о том, как помешать ему бежать. Оттого часто удаются поразительные побеги.

Гражданин Джеп Сип, — отвечал Робур, — мне известно, что у вегетарианцев кишки вообще длиннее, чем у прочих смертных, по крайней мере на добрый фут. Это и так немало… не принуждайте же меня ещё больше удлинить их, для начала растянув вам уши.

Да, я люблю море! Море — это всё! Оно покрывает собою семь десятых земного шара. Дыхание его чисто, животворно. В его безбрежной пустыне человек не чувствует себя одиноким, ибо вокруг себя он ощущает биение жизни. В лоне морей обитают невиданные, диковинные существа. Море — это вечное движение и любовь, вечная жизнь, как сказал один из ваших поэтов. И в самом деле, господин профессор, водная среда представляет для развития жизни исключительные преимущества.

Держать пари — это черта английского характера.

Для глаз географа все любопытно: уметь видеть — это наука. Есть люди, которые не умеют видеть и путешествуют так же «умно», как какие-нибудь ракообразные. Но поверьте, я не из их школы.

Для меня эти композиторы, — отвечал капитан Немо, — современники Орфея, ибо понятие о времени стирается в памяти мертвых, а я мертв, господин профессор! Я такой же труп, как и те ваши друзья, которые покоятся в шести футах под землей!

Довольно! Когда изрекает свой приговор наука, остается только молчать.

Дружбы не бывает между двумя похожими друг на друга людьми.

Его ирония, в общем-то, не такое уж опасное оружие, она иногда била мимо цели, и люди, убитые им, жили дольше, чем он сам.

Если мы не потонем или не разобьемся, если мы не умрем от голода, у нас всегда еще останется возможность сгореть заживо.

Если у меня не будет ни одного недостатка, я стану заурядным человеком.

Если человека, ведущего подобную жизнь, именуют чудаком, то следует признать, что чудачество вещь весьма приятная!

Железная дорога кончилась, сударь! – Но ведь газеты объявили, что дорога полностью открыта! – Что делать, господин генерал, газеты ошиблись.

Жить — означает не только удовлетворять материальные запросы организма, но главным образом сознавать свое человеческое достоинство.

Запомни, Роберт: сравнение — самая рискованная из известных мне риторических фигур. Бойся сравнений и прибегай к ним лишь в самых крайних случаях.

Земля нуждается не в новых материках, а в новых людях!

И всё же не без сожаления унесу я с собой тайны «Наутилуса», так великодушно доверенные нам капитаном Немо! Что ж, наконец, должен внушать этот человек — ненависть или восхищение? Кто он — жертва или палач? И я желал бы, искренне говоря, прежде чем расстаться с ним навсегда, завершить кругосветное подводное путешествие, начатое столь блистательно! Я желал бы исчерпать весь кладезь чудес, рискуя даже поплатиться жизнью за ненасытную потребность познать непознанное!

И действительно, Филеас Фогг олицетворял собою точность, что было ясно по «выражению его рук и ног», ибо у человека, как и у животного, конечности являются лучшими выразителями его страстей.

И кулаки всегда остаются кулаками, даже если дело идет о политике!

Игрок жалеет обычно не о проигрыше, а о крушении надежд на выигрыш.

Индейцы сдирают кожу с головы своих жертв, а африканцы — те отсекают голову. — Это, конечно, вопрос моды, — заметил Джо.

Истина остаётся истиной для всех!

Каждый человек — уже только потому, что он человек, — достоин того, чтобы о нем думать.

Как только я кончаю очередную книгу, я чувствую себя несчастным и не нахожу покоя до тех пор, пока не начну следующую.

Какие адские силы вырвутся на свободу, если военная техника будет совершенствоваться с такой быстротой!

Книга имела в его глазах ценность только в том случае, если она являлась такой редкостной, что ее трудно было найти, или по крайней мере представляющей по своему содержанию какую-нибудь научную загадку.

Когда все человеческие средства исчерпаны, провидение внезапно указывает людям новые пути.

Когда появляются корни, то недолго и ветки отрастить!

Кому суждено быть повешенным, тот не рискует утонуть.

Крупные воры всегда походят на честных людей. Вы отлично понимаете, что тому, кто похож на мошенника, не остается ничего другого, как быть честным человеком; иначе его тотчас же арестуют. За честными-то физиономиями и надо следить в первую очередь.

Лекции его, согласно выражению немецкой философии, носили субъективный» характер: он читал для себя, а не для других.»

Лорд Гленарван был обладателем огромного состояния, которое он тратил на то, чтобы делать добро ближним. А доброта его даже превосходила щедрость, ведь если щедрость неизбежно имеет предел, то доброта безгранична.

Лучше тигр на равнине, чем змея в высокой траве!

Люди, изобличая себя, всегда говорят правду!

Миру нужны новые люди, а не новые континенты!

Мне! Переводить часы! — воскликнул Паспарту. — Никогда! — Но тогда часы не будут соответствовать солнцу. — Тем хуже для солнца! Значит, оно ошибается!

Можно идти наперекор законам человеческим, но нельзя противиться законам природы.

Море — обширный резервуар природы. Если можно так выразиться, морем началась жизнь земного шара, морем и окончится! Тут высший покой! Море не подвластно деспотам. На поверхности морей они могут ещё чинить беззакония, вести войны, убивать себе подобных. Но на глубине тридцати футов под водою они бессильны, тут их могущество кончается! Ах, сударь, оставайтесь тут, живите в лоне морей! Тут, единственно тут, настоящая независимость! Тут нет тиранов! Тут я свободен!

Море — это всё! Оно покрывает собою семь десятых земного шара. Дыхание его чисто, животворно. В его безбрежной пустыне человек не чувствует себя одиноким, ибо вокруг себя он ощущает биение жизни.

Мудрость никогда не повредит, хотя бы и на старости лет.

Мы думаем, что книги, вместо того чтобы плесневеть за железной решеткой, вдали от любознательных глаз, должны приносить пользу, быть постоянно на виду у читателя. Поэтому-то книги у нас переходят из рук в руки, читаются и перечитываются, и зачастую книга год или два не возвращается на свое место.

Мы подошли наконец к опушке леса, несомненно одного из красивейших мест в обширных владениях капитана Немо. Он считал их своей собственностью и имел на это такое же право, какое присвоил себе первый человек в первые дни существования мира. И кто мог оспаривать у него права на подводные владения? Какой смельчак дерзнул бы проникнуть в эти глубины и с топором в руках расчищать себе путь сквозь дремучие заросли?

Надо сказать, что если уж беззаботные американцы становятся осторожными, то лишь безумец не следует их примеру.

Насколько известно, Филеас Фогг был холост и бездетен, — что случается даже с самыми почтенными людьми, — и не имел ни родных, ни друзей, — что уже случается поистине редко.

Наступила ночь. Я лёг спать. Спал я дурно. Акулы играли главную роль в моих сновидениях, и я находил очень верным и в то же время неверным грамматическое правило, производящее слово «акула» — requin от слова requiem — «панихида».

Научные теории, мой мальчик, не все безошибочны, но этим нечего смущаться, потому что в конце концов они приходят к истине.

Не может быть таких обстоятельств, при которых человек имел бы право посягать на свободу себе подобных.

Необходимость — лучший учитель, и её больше всех слушаются.

Нет ничего более слепого и бессмысленного, чем страсти, внушенные фанатизмом.

Неудача! Печальное слово, которое не находит отклика в душе мужественного человека.

Но кто может похвалиться тем, что он закрепил за собой счастье и может не бояться превратностей?

Но что бы нам ни угрожало сейчас, я верю в созидательные силы разума. Я верю, что народы когда-нибудь договорятся между собой и помешают безумцам использовать величайшие завоевания науки во вред человечеству.

Нужны новые люди, а не новые континенты!

Одиночество, оторванность от людей — участь печальная, непосильная… Я вот умираю потому, что вообразил, будто можно жить одному!

Он впитывал литературный аромат, ударявший ему в голову пьянящим духом ушедших веков, пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых бы знал и любил, догадайся он родиться раньше.

Он силён, ваш капитан. Но — тысяча чертей! — не сильнее же он природы! А там, где самой природой нам положен предел, волей-неволей надо остановиться.

Они делали другим то, чего не желали себе, — основное, глубоко безнравственное правило, к которому сводится все искусство войны.

От эксцентричного человека можно всего ожидать, особенно если он англичанин.

Паспорта для того и устроены, чтобы мешать честным людям и помогать мошенникам.

Под влиянием сильных страданий всякий из нас становится полиглотом.

Подумайте только: ехать в Индию и очутиться в Чили! Изучать испанский язык, а выучить португальский! Нет, это слишком! И если так будет продолжаться, то в один прекрасный день вместо того, чтобы выбросить в окно свою сигару, я выброшусь сам!

Покупка гроба — одна из первоочередных забот настоящего китайца. Обстановка в доме считается неполной, если там отсутствует сей предмет. Подарить гроб отцу — является здесь свидетельством сыновней привязанности и нежности. Гроб помещается в специальную комнату. Его украшают, с него вытирают пыль и когда вовнутрь кладут бренные останки, то чаще всего в течение многих лет оставляют рядом, продолжая проявлять трогательную заботу об умершем. В общем, почитание усопших составляет основу китайской религии и способствует укреплению семейных уз.

Потребность созидать, оставить свой след на земле, вложить свою душу во что-то большое, что будет жить долго, переживёт его, — вот признак превосходства человека над всеми животными, населяющими нашу планету. Вот почему человек стал венцом творения, вот что оправдывает его господство над миром животных.

Праздность для меня — пытка.

Преступники, переселенные в эту живительную, оздоровляющую атмосферу, через несколько лет духовно перерождаются. Это известно филантропам. В Австралии все люди делаются лучше. — Но тогда каким же станете вы, господин Паганель, в этой благодатной стране, вы, и без того хороший? — улыбаясь, проговорила Элен. — Стану превосходным, просто превосходным! — ответил географ.

Природа ничего не создаёт без цели.

Продолжай осмотр, позабавь себя: там покоятся пять или шесть веков, которые были бы рады, если бы их перелистали.

Пятнадцатилетний юноша, путешествует со своим капитаном каждый год на промысел по добыче ворвани (китового жира) и китового уса. Но тут оказывается, что на борт судна «Пилигрим» необходимо взять жену, сына с няней и кузена жены опекуна мальчика. С этого момента начинаются приключения, наполненные опасностями, предательством, храбростью, любовью, рабством, взрослой жизнью и выполнением обязанностей капитана, умениями принимать решения быстро и безошибочно…В общем — не оторваться! Финал одновременно печальный и такой, что сразу становиться легче.

Разумнее всего приготовиться к самому худшему. А все хорошее пусть будет приятной неожиданностью.

Самое правильное — это принимать все так, как оно случается.

Смерть не уничтожает человека, она только делает его невидимым!

Страны, богатые золотом, никогда не были счастливы. Они порождают лентяев, а не сильных и трудолюбивых людей…благоденствует не страна золота, а страна железа.

Табу, существующее у всех народов Полинезии, налагается на какой-нибудь предмет или на человека, делая их неприкосновенными. Религия маори учит, что всякого поднявшего святотатственную руку на то, что объявлено табу, разгневанный бог покарает смертью. Даже если божество не сразу отомстит за нанесенную ему обиду, то жрец ускорит эту месть.

Такого рода ответ угоден и богам и королям, ибо имеет за собой то преимущество, что никогда и никого не может обидеть.

То, что голова его была с трещинкой», — в этом, увы, сомнения не было. Но в этой голове таилась искра гениальности, для которой не было ничего невозможного.»

Тот, кто с детства знает, что труд есть закон жизни, кто смолоду понял, что хлеб добывается только в поте лица, тот способен к подвигу, потому что в нужный день и час у него найдется воля его выполнить и силы для этого.

Ты должен приучиться смотреть в бездонные глубины!

У сильных людей отчаяние — только временная дань слабости.

Удача, которая от нас ускользает, может прийти в последний миг.

Успех моего первого романа, да и других, которые были написаны позже, обычно объясняют тем, что я в доступной форме сообщаю много научных сведений, мало кому известных. Во всяком случае, я всегда старался даже самые фантастические из моих романов делать возможно более правдоподобными и верными природе.

Успехи науки не должны обгонять совершенствования нравов.

Филеас Фогг не путешествовал – он описывал окружность. То было весомое тело, пробегавшее по орбите вокруг земного шара, следуя законам точной механики.

Хороший отец любит одинаково всех своих детей. А у меня ни мало ни много девяносто семь книг. Трудно мне назвать среди них самую любимую. Из романов последних лет я выделил бы, пожалуй, «Завещание чудака».

Человек до тех пор будет изобретать машины, пока машина не пожрет человека.

Человек создан для общества, а не для уединения. Одиночество породит в нем лишь отчаяние. Это только вопрос времени. Пусть вначале он поглощен повседневными нуждами и заботами, отвлекающими все мысли несчастного, едва спасшегося от морских волн, пусть мысль о настоящем удаляет от него угрозу будущего. Но в последствии, когда он осознает свое одиночество, вдали от себе подобных, без всякой надежды увидеть родину, увидеть тех, кого любит, что должен он переживать, какие страдания? Его островок — это для него весь мир. Все человечество — это он сам, и когда настанет смерть, страшная одинокая смерть, то он почувствует себя как последний человек в последний день существования мира. Поверьте мне, господин Паганель, лучше не быть этим человеком.

Человек так уж создан, ведь ощущение нездоровья – явление чисто негативное. Раз потребность в пище удовлетворена, трудно представить себе муки голода. Надо испытать это, чтобы понять!

Человеческий ум склонен создавать величественные образы гигантов.

Чем меньше удобств, тем меньше потребностей, а чем меньше потребностей, тем человек счастливее…Но если хотите, я расскажу вам по этому поводу маленькую арабскую сказку — она как раз мне вспомнилась…Жил когда-то сын великого Гарун-аль-Рашида, — начал Паганель. — Он был несчастлив. Пошел он за советом к старому дервишу. Мудрый старец, выслушав его, сказал, что счастье вообще трудно найти на этом свете. «А все же, — прибавил он, — я знаю один безошибочный способ дать вам счастье». — «Что же это за способ?» — спросил юный принц. «Надо надеть рубашку счастливого человека», — ответил дервиш. Обрадованный принц расцеловал старца и отправился на поиски своего талисмана. Он долго странствовал. Он посетил все земные столицы, пробовал надевать на себя рубашки королей, рубашки императоров, рубашки принцев, рубашки вельмож — напрасный труд: счастливее он не стал. Тогда принц принялся надевать рубашки художников, воинов, купцов. Никакого результата. Долго он скитался таким образом в тщетных поисках счастья. В конце концов, отчаявшись в успехе, принц печально отправился назад, во дворец своего отца. Вдруг он увидел в поле шедшего за плугом крестьянина. Тот весело распевал. «Если вот этот не счастлив, то счастья вообще нет на земле», — подумал принц, и, подойдя к пахарю, он спроси его: «Добрый человек, счастлив ли ты?» — «Да», — ответил тот. «А скажи, ты ничего не хочешь?» — «Ничего!» — «И даже не хотел бы променять свою долю на долю короля?» — «Ни за что!» — «Ну, тогда продай мне свою рубашку». — «Рубашку? Нет у меня рубашки».

Честное слово, — промолвил несколько опешивший Паспарту, — таких живых молодцов, как мой новый хозяин, я встречал только у мадам Тюссо!

Что бы ни случилось с нами, если мы не вместе, это бесполезно.

Чтобы разрешить этот вопрос, нужно было вскрыть неизвестное чудовище, чтобы вскрыть, нужно было его изловить, чтобы изловить, нужно было его загарпунить, – это было делом Неда Ленда, – чтобы загарпунить, нужно было его выследить, – а это было делом всего экипажа, – а чтобы его выследить, нужно было его встретить, – что было уже делом случая!

Эти двое делегатов должны были оказаться, очевидно, самыми ярыми противниками Арктической компании. Северный полюс является их собственностью, он принадлежит Англии с доисторических времен, сам господь бог вверил англичанам ось вращения Земли, и они не допустят перехода ее в чужие руки.

Я верю, что кошки — сошедшие на землю духи. По-моему, они способны ходить по облаку, не проваливаясь.

Я не допускаю, чтобы существо, наделенное волей, пока бьется его сердце, пока оно способно двигаться, могло бы предаться отчаянию.

Я не прочь бы прожить еще сто лет, чтобы подольше вспоминать о тебе!

Я хотел совершить то же, что совершил другой, и ничто человеческое не казалось мне невозможным!

Вике́нтий Вике́нтьевич Вереса́ев (настоящая фамилия — Смидо́вич; 1867 — 1945) — русский и советский писатель, переводчик и литературовед. Лауреат последней Пушкинской премии (1919) и Сталинской премии первой степени (1943).

А в каких я условиях живу? После пятилетнего ожидания я, наконец, получил в больнице жалованье в семьдесят пять рублей; на него и на неверный доход с частной практики я должен жить с женой и двумя детьми; вопросы о зимнем пальто, о покупке дров и найме няни — для меня тяжелые вопросы, из-за которых приходится мучительно ломать себе голову и бегать по ссудным кассам. Мои товарищи по гимназии — кто податной инспектор, кто инженер, кто акцизный чиновник; за спокойную, безмятежную службу они получают жалованье, о каком я не смею и мечтать. Я даже лишен семейных радостей, лишен возможности спокойно приласкать своего ребенка, потому что в это время мелькает мысль: а что, если со своей лаской я перенесу на него ту оспу или скарлатину, с которой сегодня имел дело у больного?

Близкие, и дорогие мне люди стали в моих глазах как-то двоиться; эта девушка, — в ней столько оригинального и славного, от ее присутствия на душе становится хорошо и светло, а между тем все, составляющее ее, мне хорошо известно, и ничего в ней нет особенного: на ее мозге те же извилины, что и на сотнях виденных мною мозгов, мускулы ее так же насквозь пропитаны жиром, который делает столь неприятным препарирование женских трупов, и вообще в ней нет решительно ничего привлекательного и поэтического.

Болеют все: бедные болеют от нужды, богатые — от довольства; работающие — от напряжения, бездельники — от праздности; неосторожные — от неосторожности, осторожные — от осторожности.

В жизнь нужно входить не веселым гулякою, как в приятную рощу, а с благоговейным трепетом, как в священный лес, полный жизни и тайны.

В обществе к медицине и врачам распространено сильное недоверие. Врачи издавна служат излюбленным предметом карикатур, эпиграмм и анекдотов. Здоровые люди говорят о медицине и врачах с усмешкою, больные, которым медицина не помогла, говорят о ней с ярой ненавистью.

В прошлом веке, чтобы «помочь» прорезыванию зубов, детям делали по десяти и двадцати раз разрезы десен, делали это даже десятидневным детям; еще в 1842 году Ундервуд советовал при этом разрезать десны на протяжении целых челюстей, и притом резать поглубже, до самых зубов, «повреждения которых нечего опасаться». И все это, по мнению наблюдателей, помогало!

В то время как над Элладою безраздельно царил светлый, радостный и кипучий Аполлон, в дикой и суровой Фракии, к северу от Эллады, жили племена, поклонявшиеся странному, неведомому эллинам богу. На жизнь эти люди смотрели как на тяжкое несчастье. Рождение ребенка встречалось у них плачем. «Близкие, – рассказывает Геродот, – сидели вокруг новорожденного и оплакивали его, и скорбели о несчастиях, которые ждут его в жизни, и перечисляли все человеческие страдания. Умерших же они погребали с радостью и ликованием и говорили: теперь он избавился от всех зол и живет в блаженстве» . Жены умершего ссорились друг с другом за честь быть зарезанною на могиле мужа. Люди с радостным одушевлением шли в бой навстречу смерти, потому что смерть казалась им прекрасною. А еще выдавались фракийцы своим пьянством. Даже женщины пили у них неразбавленное вино. Формы дикого и тяжелого разгула еще Гораций называет «свойственными фракийцам».

В чем основная истина жизни? В чем ценность жизни, в чем ее цель, ее смысл? Тысячи ответов дает на эти вопросы человек, и именно множественность ответов говорит о каком-то огромном недоразумении, здесь происходящем. Недоразумение в том, что к вопросам подходят с орудием, совершенно непригодным для их разрешения. Это орудие — разум, сознание. «Основная ошибка кроется в том, — говорит Ницше, — что мы, вместо того чтобы понять сознательность лишь как частность в общей системе жизни, — принимаем ее в качестве масштаба, в качестве высшей ценности жизни… Если захотеть достаточно широко поставить цель жизни, то она не должна бы совпадать ни с одной категорией сознательной жизни; наоборот, она должна была бы еще объяснять каждую из них, как средство, ведущее к сказанной цели». Эта мысль дерзко была высказана Ницше в то еще время, когда все почтительно преклонялись перед разумом, как перед верховным разрешителем важнейших вопросов жизни. В настоящее время мысль Ницше начинает находить себе широкое признание. Бергсон, например, целиком повторяет ее в своей «Творческой эволюции».

Великую ношу поднял на свои плечи маленький эллинский народ. В колоссальном, с тех пор невиданном напряжении сил он создал во всех областях духа в течение нескольких веков ценности, из которых тысячелетия не перестают черпать полными пригоршнями. Эта чудовищная работа не прошла даром для эллинского духа. Она глубоко подточила его здоровье и быстро истощила ту жизненную почву, которая его питала. Величайшее здоровье духа эпохи гомерово-аполлоновской быстрым размахом перешло в величайшую хворость эпохи трагически-дионисовской, чтоб затем умереть в плоском александрийстве. Но эта хворость трагической эпохи, это болезненное увядание ее жизненных сил было исполнено невиданной красоты. Такою красотою блещет умирающий осенний лес в своей чудесной игре красок.

Вещий Тиресий в еврипидовых «Вакханках» так разъясняет заслугу перед людьми новоявленного бога Диониса:

Принес он смертным влажный сок лозы.
Когда бессчастный человек той влаги, 
Рожденной виноградом, изопьет, –
То улетает скорбь, и сон приходит, 
Приходит повседневных зол забвенье, –
Иного средства от страданий нет.

Дионисово вино мы можем здесь понимать в более широком смысле: грозный вихревой экстаз вакханок вызван в трагедии не «влагою, рожденной виноградом». Тиресий определенно указывает на ту огромную роль, какую играло это дионисово «вино» в душевной жизни нового эллинства: оно было не просто лишнею радостью в жизни человека, – это необходимо иметь в виду, – оно было основою и предусловием жизни, единственным, что давало силу бессчастному человеку нести жизнь.

Врач должен быть богом, не ошибающимся, не ведающим сомнений, для которого все ясно и все возможно. И горе ему, если это не так, если он ошибся, хотя бы не ошибиться было невезможно… Да, уж пощады в подобных случаях не жди ни от кого!

Врач на то и врач, чтобы легко и уверенно устранять страдания и излечивать болезни. Действительность на каждом шагу опровергает такое представление о врачах, и люди от слепой веры в медицину переходят к ее полному отрицанию. У больного болезнь излечимая, но требующая лечения долгого и систематического, неделя-другая лечения не дала помощи, и больной машет рукою на врача и обращается к знахарю.

Врачи повсюду идут не только на поле сражения, а и вообще в жизнь неловкими рекрутами, не знающими, как взяться за оружие.

Все эти спасенные, но слабые до самых своих недр, мешаются и скрещиваются со здоровыми и таким образом вызывают быстрое общее ухудшение расы. Чем больше будет преуспевать медицина, тем дальше будет идти это ухудшение. Дарвин перед смертью не без основания высказывал Уоллесу весьма безнадежный взгляд на будущее человечества, ввиду того что в современной цивилизации нет места естественному отбору и переживанию наиболее способных.

Вячеслав Иванов, русский исследователь «эллинской религии страдающего бога», видит в дионисическом безумии-экстазе характернейшую и почетнейшую особенность человека. Человек, по его мнению, прежде всего – animal ecstaticum. «Когда животное сошло с ума, – оно стало человеком».

Геффдинг говорит в своей «Философии религии»: «Некогда религия была тем огненным столпом, который шествовал впереди человеческого рода, указывая ему путь в его великом историческом шествии. Теперь она все более и более превращается в лазарет, следующий за походом, подбирающий усталых и раненых». Религия Достоевского во всяком случае — именно такой лазарет. Лазарет для усталых, богадельня для немощных. Бог этой религии — только костыль, за который хватается безнадежно увечный человек. Хватается, пытается подняться и опереться, но костыль то и дело ломается. А кругом — мрачная, унылая пустыня, и царит над нею холодное «безгласие косности».

Грубая, громадная и могучая жизнь непрерывно делает свою слепую, жестокую работу, а где-то далеко внизу, в ее ногах, копошится бессильная медицина, устанавливая свои гигиенические и терапевтические «нормы».

Дионис касается души человеческой, замершей в чудовищном ужасе перед раскрывшеюся бездною. И душа преображается. В священном, оргийном безумии человек «исходит из себя» , впадает в исступление, в экстаз. Грани личности исчезают, и душе открывается свободный путь к сокровеннейшему зерну вещей, к первоединому бытию. Это состояние блаженного восторга мы всего яснее можем себе представить по аналогии с опьянением. Либо под влиянием наркотического напитка, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны в человеке просыпаются те дионисические чувствования, в подъеме которых его «я» исчезает до полного самозабвения. Этого «я» уже нет, – нет множественности, нет пространства и времени, все – где-то далеко внизу. Об этом именно состоянии говорит у Достоевского Кириллов: «Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда!»

Для Толстого в недрах жизни нет никакого мрака, никаких чудищ и тарантулов. Есть только светлая тайна, которую человек радостно и восторженно старается разгадывать. Не прочь от жизни, а в жизнь — в самую глубь ее, в самые недра! Не с далекого неба спускается бог на темную жизнь. Сама жизнь разверзается, и из ее светлых, таинственных глубин выходит бог. И он неотрывен от жизни, потому что жизнь и бог — это одно и то же. Бог есть жизнь, и жизнь есть бог. Достоевский говорит: найди бога, — и сама собою придет жизнь. Толстой говорит: найди жизнь, — и сам собою придет бог. Достоевский говорит: отсутствие жизни — от безбожия; Толстой говорит: безбожие — от отсутствия жизни.

До чего человек незащищен от случайностей, на каком тонком волоске висит всегда его здоровье.

Если в понимании человека прав Толстой, то дело, действительно, просто: нужно только вызвать на свет ту силу жизни, которая бесчисленными ключами бьет в недрах человечества. Но если прав Достоевский, — а самый факт существования его показывает, что, по крайней мере, до известной степени прав он, — то дело очень и очень не просто. В мертвых и бесплодных недрах человечества только чуть сочатся вялые струйки жизни, ничего из этих недр не вызовешь. Силу жизни человечеству предстоит еще добывать. А это — задача огромная и безмерно трудная.

Есть много превосходных теоретиков, истинно «научных» медиков, которые в практическом отношении не стоят ни гроша.

Жизнь — не бремя, а крылья творчества и радость а если кто превращает ее в бремя, то в этом он сам виноват.

Звёздам молятся жрецы. Звёзды воспевают поэты. Учёные изучают пути звёзд, их число, величину и делают важные открытия.

Здоровою частью своей души Ницше интуитивно чуял ту основную истину, которою живо все живое, — истину о глубокой, неисчерпаемой самоценности жизни, не нуждающейся ни в каком «оправдании». Но чтобы человек познал эту истину, нужны известные предусловия, нужна почва, которая бы питала ее. Это подсказала Ницше больная, упадочная часть его души, слишком ясно и болезненно чувствовавшая отсутствие этой почвы.

И прямо эстетически отдыхаешь душою, глядя, как, с наглою улыбкою в выпуклых глазах, он шагает через «черту», даже не видя ее, мимо всех этих скорбных, немощных жизнью подвижников, застывших над чертою в сосредоточенном извлечении из нее квадратного корня.

Именно людей дионисического склада имеет в виду Джемс, называя их в своем «Многообразии религиозного опыта», вслед за Ньюманом, «дважды рожденными». Они действительно рождаются дважды: один раз — для темной, страдальческой земной жизни, во второй раз — для блаженной жизни в боге. Отметим, кстати, что и самого Диониса легенда изображает нам рожденным дважды. Носившая его во чреве смертная женщина Семела взяла со своего возлюбленного Зевса слово, что он предстанет перед нею в своем подлинном, божеском виде. Небесный огонь бога опалил женщину, и она погибла. Зевс вынул из ее чрева недоношенного младенца, зашил в свое бедро, доносил в бедре и родил Диониса. Случайное ли это совпадение, глубочайший ли символ, но мы видим, что и сам Дионис рождается дважды: в первый раз, «выкидышем», от смертной женщины, во второй раз, цельным существом, — от бога.

Истинная красота как светляк.. Когда ночью ищешь в лесу светляков, часто бывает: вдруг остановишься,-«стой! Кажется светляк!» Кажется?.. Не останавливайся, иди дальше. Это белеет в темноте камушек или цветок анемона, это клочок лунного света упал в чаще на увядший листок. Когда ясным своим светом, пронзая темноту, засветится светляк,-тогда не спрашиваешь себя, тогда прямо и уверенно говоришь: это он!

Каждую минуту, на каждом шагу нас подстерегают опасности: защититься от них невозможно, потому что они слишком разнообразны, бежать некуда, потому что они везде.

Как может безобразное и дисгармоничное, составляющее содержание трагического мифа, каким бы то ни было образом примирять с жизнью? Достигается это тою таинственной силою, которая скрыта в искусстве, – силою, которая жизненный ужас претворяет в красоту и делает его предметом нашего эстетического наслаждения. Удивительно глубоко, смело и оригинально Ницше рисует тот сложный душевный процесс, который, по его мнению, переживался эллином при созерцании трагедии.

Когда дурак хвалит, так это обиднее, чем когда умный ругает.

Когда я в первый раз приступил к изучению теоретического акушерства, я, раскрыв книгу, просидел за нею всю ночь напролет; я не мог от нее оторваться; подобный тяжелому, горячечному кошмару, развертывался передо мною «нормальный» «физиологический» процесс родов. Брюшные органы, скомканные и придавленные беременною маткою, типически-болезненные родовые потуги, весь этот ужасный, кровавый путь, который ребенок проходит при родах, это невероятное несоответствие размеров — все здесь было чудовищно ненормально, вплоть до тех рубцов на животе, по которым узнается хоть раз рожавшая женщина.

Мама, ты меня любишь? — Когда ты хороший мальчик, — люблю, а когда нехороший, — не люблю. Вздохнул. — А я тебя всегда люблю.

Медицина есть наука о лечении людей. Так оно выходило по книгам, так выходило и по тому, что мы видели в университетских клиниках. Но в жизни оказывалось, что медицина есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношению ко всем остальным она являлась лишь теоретическою наукой о том, как можно было бы их вылечить, если бы они были богаты и свободны; и то, что за отсутствием последнего приходилось им предлагать на деле, было ни чем иным, как самым бесстыдным поруганием медицины. Великий человек висит на кресте, его руки и ноги прибиты гвоздями, а медицина обмывает кровавые язвы арникой и кладет на них ароматные припарки. Но ничего больше она на в состоянии сделать. Не может существовать такой науки, которая бы научила залечивать язвы с торчащими в них гвоздями; наука может только указывать на то, что человечество так не может жить, что необходимо прежде всего вырвать из язв гвозди. По законам вестготов, врач, у которого умер больной, немедленно выдавался родственникам умершего, «чтоб они имели возможность сделать с ним, что хотят». И в настоящее время многие и многие вздохнули бы по этому благодетельному закону: тогда прямо и верно можно было бы достигать того, к чему теперь приходится стремиться не всегда надежными путями.

Методы и пути науки составляют в каждой науке самую ее трудную часть; как могут браться судить о них профаны?

Мне доктора не хотели сказать, какая у меня болезнь. А когда они ушли, я сам прочел в больничном листе. Оказывается: диагноз.

Мы живем в сыром мраке, растём, любим и умираем, с тихою надеждою, что когда-то на нас снизойдёт свет.

На мрачной и безрадостной почве возросли те розы, из которых Ницше сплел свой венец смеющегося. И он сам хорошо это знал. В предсмертной своей книге «Воля к власти» он говорит: «Чтоб вынести тот крайний пессимизм, отзвуки которого тут и там слышатся в моем «Рождении трагедии», чтобы прожить одиноким, «без бога и морали», мне пришлось изобрести себе нечто противоположное. Быть может, я лучше всех знаю, почему смеется только человек: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое несчастное и самое меланхолическое животное, — по справедливости, и самое веселое». Нужно ли указывать, как чужд смех Ницше и подлинному Дионису, каким он является кощунством по отношению к этому богу?

Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя.

Наука тогда только и наука, когда она не регулирует и не связывает себя вопросом о непосредственной пользе.

Не было бы риска — не было бы и прогресса.

Не может существовать такой науки, которая бы научила залечивать язвы с торчащими в них гвоздями; наука может только указывать на то, что человечество так не может жить, что необходимо прежде всего вырвать из язв гвозди.

Нет, прав, сто раз прав был Сократ, когда говорил: «Ходил я к поэтам и спрашивал у них, что именно они хотели сказать. И чуть ли не все присутствующие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям».

Нигде отсутствие практической подготовки не может принести столько вреда, как во врачебном деле.

Но вот выдается редкий день, когда у тебя все благополучно: умерших нет, больные поправляются, отношение и тебе хорошее — и тогда, по неожиданно охватившему тебя чувству глубокого облегчения и спокойствия вдруг поймешь, в каком нервно приподнятом состоянии живешь все время.

Но проходит блаженный миг – и человек возвращается к темной обыденности. Теперь она особенно должна томить его своею низменностью и неприемлемостью. «Как только повседневная действительность снова вступает в сознание, она, как таковая, принимается с отвращением, – пишет Ницше. – Редкие состояния экстаза с их подъемом над временем, пространством и индивидуальностью требуют философии, учащей побеждать силою представления неописуемую безотрадность промежуточных состояний». Однако в большинстве случаев последующее действие дионисических мигов на душу человека более благодатно и более непосредственно. Отвращение к себе и к жизни, влечение в «Ничто» одолевается не силою представления, как, по мнению Ницше, в индийском буддизме, и не силою красоты, как, по его же мнению, в эллинской трагедии. Взрыв дионисического безумия уже сам по себе, – как будто даже чисто физиологически, – разряжает тоску, ужас и отчаяние, скопившиеся в душе человека, приводит его к временному равновесию и освежению – к тому очищению души, катарсису, о котором говорят греки. Это чувство радостного освежения и облегчения жизни испытывает мистический сектант после своих радений, аскет после своих экстазов. И это же чувство освежения, с другой стороны, нередко испытывает человек после хорошей попойки: при жизни вялой и однообразной, лишенной ярких переживаний, такая попойка дает душе своеобразную встряску, что-то в ней как будто разряжается, просветляется, и человек более бодрым возвращается в свою вялую жизнь.

Нужны какие-то идеальные, для нашей жизни совершенно необычные условия, чтобы болезнь стала действительно «случайностью», при настоящих же условиях болеют все: бедные болеют от нужды, богатые — от довольства, работающие — от напряжения, бездельники — от праздности; неосторожные — от неосторожности, осторожные — от осторожности. Во всех людях с самых ранних лет гнездится разрушение, организм начинает разлагаться, даже не успев еще развиться.

Однако дионисическому эллину не грозила опасность впасть в буддийское отрицание воли. Острым своим взглядом он видел страшное, разрушительное действие всемирной истории, видел жестокость природы, ощущал всю истинность мудрости лесного бога Силена – и тем не менее умел жить глубоко и радостно. Его спасала красота. В сущности, та же красота спасала для жизни и додионисовского, гомеровского эллина. Когда ворвался в Грецию Дионис, уравновешенный с виду аполлоновский эллин смотрел на него с великим удивлением. Но к удивлению этому все больше примешивался ужас: сознание все сильнее говорило гомеровскому эллину, что дионисовское понимание жизни вовсе не так уже чуждо и ему самому. Он начинал чувствовать, что его бытие со всею красотою и ограничением покоится на скрытой подпочве страдания и познания, что его аполлоновское отношение к жизни, подобно покрывалу, только скрывает от него ясно им чуемую дионисову истину жизни.

От современного человека требуется огромное напряжение фантазии, чтобы представить себе такое состояние религиозного чувства. Мы слишком привыкли соединять с божеством представление о высшем нравственном совершенстве. Поэтому наличность в жизни зла и несправедливости властно ставит перед нами задачу теодицеи, задачу оправдания божества перед лицом мирового зла. И мы не смущаемся тем, что при каждой попытке такого оправдания неизменно упираемся в безвыходный тупик. Гомеровский эллин умел совмещать в своей душе настроения, казалось бы, совершенно несовместимые: глубоко религиозное отношение к жизни и полнейшее отсутствие потребности в теодицее или в космодицее. Жизнь божественна и в то же время с несомненною очевидностью несправедлива. И он этою несправедливостью не возмущается, он спокойно принимает ее, как наличный факт.

Перестройте свое отношение к женщине. Ибо знайте: всякий сходится с женщиной, какой он заслуживает. Ищите других женщин, станьте достойными этих других женщин, — и ваше отношение к женщине переменится.

Пламенные Прометеи, бурные Этеоклы, энергичные Антигоны – что у них было общего с женоподобным «богом без мускулов» Дионисом? Но могучими своими чарами Дионис околдовал всех, всех заставил смотреть на жизнь глазами хора своих служителей. На сцене аполлинические образы героев бились изо всех сил, стремясь к намеченным целям, – Дионис через хор говорил зрителям, что стремления тщетны, цели не нужны, что жизнью правит железная необходимость, и не человеку бороться с нею. Смирись, страдай, познай, что в страдании – существо жизни, – и ярко воссияет из страдания свет и горячо озарит темную, холодную жизнь.

Познав свет, вы уже не захотите жить во мраке.

Природа расточительна и неаккуратна; она выбрасывает на свет много существ и не слишком заботится о совершенстве каждого из них; отбирать и уничтожать все неудавшееся она предоставляет беспощадной жизни. И вот является медицина и все силы кладет на то, чтобы помешать этому делу жизни.

Проф. Сикорский занялся, далее, сопоставлением своих данных с данными относительно других профессий в России и Западной Европе. Оказалось, что «русские врачи имеют печальную привилегию занимать первое место в свете по числу самоубийств». При этом замечательно следующее обстоятельство: врач, решившись на самоубийство, сумел бы легче, чем кто-либо другой, выбрать себе наиболее безболезненную смерть; на деле же оказывается, что в самоубийствах врачей поразительно часто фигурируют, напротив, самые мучительные способы: отравление стрихнином, серною и карболовою кислотами, прокол сердца троакаром и т.п. «Очевидно, — замечает проф. Смкорскии, — значительное подавление инстинкта самосохранения делало для несчастных товарищей безразличным всякий способ прекращения жизни, лишь бы только достигалась цель».

Рассмотрим же прежде всего те внутренние изменения в эллинском духе, которые сделали возможным завоевание Эллады Дионисом. Ярко и цельно эти изменения выражаются в послегомеровской литературе. Перед лицом этой безнадежно-пессимистической литературы, потерявшей всякий вкус к жизни, трудно понять, как можно было когда-либо говорить об эллинстве вообще как о явлении в высокой степени гармоническом и жизнелюбивом. Ни в одной литературе в мире не находим мы такого черного, боязливо-недоверчивого отношения к жизни, как в эллинской литературе VII-IV веков. Нет средь людей никого, кто был бы счастлив на свете. Все несчастны, над кем солнце на небе блестит. Так говорит Солон. Представление о положительном счастье вообще совершенно отсутствует в этой литературе. «Без страданий нет никого; у кого меньше всего страданий, тот – счастливый» , учит Софокл. И в одно с ним говорит Еврипид: «Страдать должны мы все; мудр тот, кто всего благороднее несет посланный жребий».

Слава — предрассудок, возникший из неумения людей ценить самих себя и рабской их привычки унижаться.

Странное и тяжелое впечатление произвело на меня это первое виденное мною вскрытие. «Перитонит был вызван поранением кишечника; такое поранение трудно заметить; несчастные случайности бывают у лучших хирургов…». Как все это просто! Как будто речь идет о неудавшемся химическом опыте, где вся суть только в самой неудаче! Причины этой неудачи констатируются вполне спокойно; виновник ее, если и волнуется, то волнуется лишь вследствие самолюбия… А между тем дело идет ни больше, ни меньше, как о погубленной человеческой жизни, о чем-то безмерно страшном, где неизбежно должен стать вопрос: смеет ли подобный оператор продолжать заниматься медициной? Врач-целитель, убивающий больного! Ведь это такое вопиющее противоречие, которое допустить прямо немыслимо. А между тем никто этого противоречия как будто и не замечал.

Та «гармония» древнего эллина, на которую мы смотрим с такою завистью, вовсе не была простою цельностью и уравновешенностью духа. В этой гармонии мы должны видеть высшее действие аполлоновской культуры, которая, при помощи мощных и радостных иллюзий, вышла победительницей над страшною глубиною миросозерцания и над крайне восприимчивым чувством страдания. Гармония аполлоновского грека обусловливалась полнотою погружения в красоту иллюзии, она – цветок, выросший из мрачной пропасти, победа, одержанная эллинскою волею, посредством отражения своей красоты, над страданием и мудростью своей.

Таким образом, Дионис, точно так же, как Аполлон, убеждает нас в вечной радостности бытия; только эту радостность нам надлежит искать не в явлении, а позади явлений. Мы познаем, что все возникающее должно быть готово к горестной погибели, мы заглядываем в ужасы личного существования – и тем не менее не приходим в отчаяние: метафизическое утешение моментально вырывает нас из суетной сферы переменчивых явлений.

То, что в течение последнего курса я начинал сознавать все яснее, теперь встало предо мною во всей своей наготе: я, обладающий какими-то отрывочными, совершенно не усвоенными и не переваренными знаниями, привыкший только смотреть и слушать, а отнюдь не действовать, не знающий, как подступиться к больному, я — врач, к которому больные станут обращаться за помощью! Да что буду я в состоянии дать им?

Только поздно вечером роды стали приходить к концу. Показалась головка, все тело роженицы стало судорожно сводиться в отчаянных усилиях вытолкнуть из себя ребенка; ребенок наконец вышел; он вышел с громадною кровяною опухолью на левой стороне затылка, с изуродованным, длинным черепом. Роженицы лежала в забытьи, с надорванной промежностью, плавая в крови. — Роды были легкие и малоинтересные,- сказал ассистент. Это все тоже было «нормально»!

Трудно во всемирной литературе найти двух художников, у которых отношение к жизни было бы до такой степени противоположно, как у Толстого и у Достоевского; может быть, столь же еще противоположны друг другу Гомер и греческие трагики. Но они были отделены друг от друга веками. Гомеровский грек в негодующем недоумении пожал бы плечами, слушая стенания трагического хора, такого безудержного в отчаянии и такого бездейственного, такого умеренного в жизненной своей философии. Для грека трагической поры Гомер был уже не более, как «литературой». Здесь же, по поразительной, почти невероятной игре случая, на одном и том же поприще, с равною силою гения, сошлись два сверстника и соплеменника. И видеть их рядом более странно, чем было бы видеть рощу пальм бок о бок с полярным ледником, сверкающее солнце в черной глубине ночного неба.

У нас общество не хочет затруднять себя лишними хлопотами; всю тяжесть оно сваливает со своих плеч на плечи единичных людей и жестоко карает их в случае, если они отказываются нести эту тяжесть.

Умное лицо получается у человека не оттого, что он умён, а только оттого, что он много думает. Я знаю нескольких женщин: у них очень хорошие, вдумчивые, умные лица, а сами они — глупые; но они серьёзно относятся к жизни, добросовестно вдумываются в неё. Знавал я одного критика. Редко можно было встретить такого тупого человека. Но он добросовестно ворочал своими воробьиными мозгами, и лицо у него, без всякого спора, было умное. А вот у Декарта и Канта лица совершенно дурацкие. Видно, думалось им очень легко.

Часовой механизм неизмеримо проще человеческого организма; а между тем могу ли я взяться за починку часов, если не знаю назначения хотя бы одного, самого ничтожного, колесика в часах?

Человек, – заключает Ницше, – это диссонанс в человеческом образе. Для возможности жить этому диссонансу требуется прекрасная иллюзия, облекающая покровом красоты его собственное существо. Бытие и мир являются оправданными лишь в качестве эстетического феномена.

Что, в сущности, понимаю я в больном человеке, если не понимаю всего, как могу я к нему подступиться? Часовой механизм неизмеримо проще человеческого организма; а между тем могу ли я взяться за починку часов, если не знаю назначения хотя бы одного, самого ничтожного, колесика в часах?

Чудотворная сила жизни опьяняет, как благороднейшее вино. Человека ждет неизбежная смерть, несчастные случайности грозят ему отовсюду, радости непрочны, удачи скоропреходящи, самые возвышенные стремления мелки и ничтожны перед грозным лицом вечности, – а человек ничего этого как будто не видит, не знает и кипуче, ярко, радостно осуществляет жизнь. Когда же человек «протрезвляется», когда исчезает в нем этот ясный, беспохмельный хмель, вызываемый непосредственною силою жизни, то для человека ничего уже не остается в жизни, ему нечего в ней делать – разве только ему удастся обрести для себя какой-нибудь другой хмель. И все существо Диониса, вся огромная заслуга его заключается именно в том, что он несет упадочному человеку свой временный хмель, как замену выдохшегося из души подлинного, длительного хмеля жизни. Ницше ясно сознавал то великое значение, какое имеет для жизни это чудесное неведение жизненных ужасов. «Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении живут человек и животное, – говорит он, – ты должен иметь еще и волю к неведению и научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого неведения была бы невозможна сама жизнь, что оно есть условие, при котором все живущее только и может сохраняться и преуспевать: нас должен покрывать большой, прочный колокол неведения».

Эллины хорошо знали, что кратковременное дионисическое безумие способно спасать людей от настоящего, длительного безумия: кто противится дионисическим оргиям, учили они, тот сходит с ума.

Я почувствовал себя в положении проводника, которому нужно ночью вести людей по скользкому и обрывистому краю пропасти: они верят мне и даже не подозревают, что идут над пропастью, а я каждую минуту жду, что вот-вот кто-нибудь из них рухнет вниз.

Барон Карл Мария фон Вебер (нем. Carl Maria von Weber; 1786 — 1826, ) — немецкий композитор, дирижёр, пианист, музыкальный писатель, основоположник немецкой романтической оперы, предшественник Вагнера.

Есть мужчины , красноречием превосходящие женщин, но ни один мужчина не обладает красноречием женских глаз.

Жизнь — карантин у входа в рай.

Любил ли когда нибудь хоть один деспот науку? Разве может вор любить ночные фонари?

Музыка — истинная всеобщая человеческая речь.

Остроумие далеко не то, что ум. Ум отличается изобретательностью, остроумие же только находчивостью.

Святое — всегда специфически неизменное.

Слишком тонкая чувствительность есть истинное несчастье.

Цивилизованная дикость — самая худшая из всех дикостей.